Некрасов бурлаки на волге читать. Некрасов Н - Стихотворения (чит.В.Хохряков)

Не торопись, мой верный пес!
Зачем на грудь ко мне скакать?
Еще успеем мы стрелять.
Ты удивлен, что я прирос
На Волге: целый час стою
Недвижно, хмурюсь и молчу.
Я вспомнил молодость мою
И весь отдаться ей хочу
Здесь на свободе. Я похож
На нищего: вот бедный дом,
Тут, может, подали бы грош.
Но вот другой - богаче: в нем
Авось побольше подадут.
И нищий мимо; между тем
В богатом доме дворник плут
Не наделил его ничем.
Вот дом еще пышней, но там
Чуть не прогнали по шеям!
И, как нарочно, все село
Прошел - нигде не повезло!
Пуста, хоть выверни суму.
Тогда вернулся он назад
К убогой хижине - и рад,
Что корку бросили ему,
Бедняк ее, как робкий пес,
Подальше от людей унес
И гложет... Рано пренебрег
Я тем, что было под рукой,
И чуть не детскою ногой
Ступил за отческий порог.
Меня старались удержать
Мои друзья, молила мать,
Мне лепетал любимый лес:
Верь, нет милей родных небес!
Нигде не дышится вольней
Родных лугов, родных полей,
И той же песенкою полн
Был говор этих милых волн.
Но я не верил ничему.
Нет,- говорил я жизни той: -
Ничем не купленный покой
Противен сердцу моему...

Быть может, недостало сил
Или мой труд не нужен был,
Но жизнь напрасно я убил,
И то, о чем дерзал мечтать,
Теперь мне стыдно вспоминать!
Все силы сердца моего
Истратив в медленной борьбе,
Не допросившись ничего
От жизни ближним и себе,
Стучусь я робко у дверей
Убогой юности моей:
- О юность бедная моя!
Прости меня, смирился я!
Не помяни мне дерзких грел,
С какими бросив край родной,
Я издевался над тобой!
Не помяни мне глупых слез,
Какими плакал я не раз,
Твоим покоем тяготясь!
Но благодушно что-нибудь,
На чем бы сердцем отдохнуть
Я мог, пошли мне! Я устал,
В себя я веру потерял,
И только память детских дней
Не тяготит души моей...

Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши,
Рядами стаи белых птиц,
Как изваяния гробниц,
Сидели важно на песке;
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес
Скрывал ту сторону небес,
Куда, дневной окончив путь,
Уходит солнце отдохнуть.

Я страха смолоду не знал,
Считал я братьями людей,
И даже скоро перестал
Бояться леших и чертей.
Однажды няня говорит:
«Не бегай ночью - волк сидит
За нашей ригой, а в саду
Гуляют черти на пруду!»
И в ту же ночь пошел я в сад.
Не то, чтоб я чертям был рад,
А так - хотелось видеть их.
Иду. Ночная тишина
Какой-то зоркостью полна,
Как будто с умыслом притих
Весь божий мир - и наблюдал,
Что дерзкий мальчик затевал!
И как-то не шагалось мне
В всезрящей этой тишине.
Не воротиться ли домой?
А то как черти нападут
И потащат с собою в пруд,
И жить заставят под водой?
Однако, я не шел назад.
Играет месяц над прудом,
И отражается на нем
Береговых деревьев ряд.
Я постоял на берегу,
Послушал - черти ни гу-гу!
Я пруд три раза обошел,
Но черт не выплыл, не пришел!
Смотрел я меж ветвей дерев
И меж широких лопухов,
Что поросли вдоль берегов,
В воде: не спрятался ли там?
Узнать бы можно по рогам.
Нет никого! Пошел я прочь,
Нарочно сдерживая шаг.
Сошла мне даром эта ночь,
Но если б друг какой иль враг
Засел в кусту и закричал,
Иль даже, спугнутая мной,
Взвилась сова над головой,-
Наверно б мертвый я упал!
Так, любопытствуя, давил
Я страхи ложные в себе
И в бесполезной той борьбе
Немало силы погубил.
Зато добытая с тех пор
Привычка не искать опор
Меня вела своим путем,
Пока рожденного рабом
Самолюбивая судьба
Не обратила вновь в раба!

О Волга! после многих лет
Я вновь принес тебе привет.
Уж я не тот, но ты светла
И величава, как была.
Кругом все та же даль и ширь,
Все тот же виден монастырь
На острову, среди песков,
И даже трепет прежних дней
Я ощутил в душе моей,
Заслыша звон колоколов.
Все то же, то же... только нет
Убитых сил, прожитых лет...

Уж скоро полдень. Жар такой,
Что на песке горят следы.
Рыбалки дремлют над водой,
Усевшись в плотные ряды;
Куют кузнечики, с лугов
Несется крик перепелов.
Не нарушая тишины
Ленивой медленной волны,
Расшива движется рекой.
Приказчик, парень молодой,
Смеясь, за спутницей своей
Бежит но палубе: она
Мила, дородна и красна.
И слышу я, кричит он ей:
«Постой, проказница, ужо
Вот догоню!..» Догнал, поймал –
И поцелуй их прозвучал
Над Волгой вкусно и свежо.
Нас так никто не целовал!
Да в подрумяненных губах
У наших барынь городских
И звуков даже нет таких.

В каких-то розовых мечтах
Я позабылся. Сон и зной
Уже царили надо мной.
Но вдруг я стоны услыхал,
И взор мой на берег упал.
Почти пригнувшись головой
К ногам, обвитым бечевой,
Обутым в лапти, вдоль реки
Ползли гурьбою бурлаки,
И был невыносимо дик
И страшно ясен в тишине
Их мерный похоронный крик -
И сердце дрогнуло во мне.

О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, но утренним зарям,
Когда еще все в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою...
Тогда я думать был готов,
Что не уйду я никогда
С песчаных этих берегов.
И не ушел бы никуда -
Когда б, о Волга! над тобой
Не раздавался этот вон!

Давно-давно, в такой же час,
Его услышав в первый раз,
Я был испуган, оглушен.
Я знать хотел, что значит он,-
И долго берегом реки
Бежал. Устали бурлаки,
Котел с расшивы принесли,
Уселись, развели костер
И меж собою новели
Неторопливый разговор.
- Когда-то в Нижний попадем?
Один сказал: - Когда б попасть
Хоть на Илью...- «Авось придем,-
Другой, с болезненным лицом,
Ему ответил.- Эх, напасть!
Когда бы зажило плечо,
Тянул бы лямку, как медведь,
А кабы к утру умереть -
Так лучше было бы еще...»
Он замолчал и навзничь лег.
Я этих слов понять не мог,
Угрюмый, тихий и больной,
Но тот, который их сказал,

С тех пор меня не покидал!
Он и теперь передо мной:
Лохмотья жалкой нищеты,
Изнеможенные черты
И выражающий укор
Спокойно-безнадежный взор...

Без шапки, бледный, чуть живой,
Лишь поздно вечером домой
Я воротился. Кто тут был -
У всех ответа я просил
На то, что видел, и во сне
О том, что рассказали мне,
Я бредил. Няню испугал:
«Сиди, родименький, сиди!
Гулять сегодня не ходи!»
Но я на Волгу убежал.

Бог весть, что сделалось со мной?
Я не узнал реки родной:
С трудом ступает на песок
Моя нога: он так глубок,
Уж не манит на острова
Их ярко-свежая трава,
Прибрежных птиц знакомый крик
Зловещ, пронзителен и дик,
И говор тех же милых волн
Иною музыкою полн!

О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз ее назвал
Рекою рабства и тоски!..

Что я в ту нору замышлял,
Созвав товарищей-детей,
Какие клятвы я давал -
Пускай умрет в душе моей,
Чтоб кто-нибудь не осмеял!

Но если вы - наивный бред,
Обеты юношеских лет,
Зачем же вам забвенья нет?
И вами вызванный упрек
Так сокрушительно жесток?..

Унылый, сумрачный бурлак!
Каким тебя я в детстве знал,
Таким и ныне увидал:
Все ту же песню ты поешь,
Все ту же лямку ты несешь,
В чертах усталого лица
Все та ж покорность без конца...
Прочна суровая среда,
Где поколения людей
Живут и гибнут без следа
И без урока для детей!
Отец твой сорок лет стонал,
Бродя по этим берегам,
И перед смертию не знал,
Что заповедать сыновьям.
И, как ему,- не довелось
Тебе наткнуться на вопрос:
Чем хуже был бы твой удел,
Когда б ты менее терпел?
Как он, безгласно ты умрешь,
Как он, безвестно пропадешь.
Так заметается песком
Твой след на этих берегах,
Где ты шагаешь под ярмом
Не краше узника в цепях,
Твердя постылые слова,
От века те же «раз да два!»
С болезненным припевом «ой!»
И в такт мотая головой…

Н. Некрасов

СТИХОТВОРЕНИЯ

ОДНАЖДЫ В СТУДЕНУЮ ЗИМНЮЮ ПОРУ МОРОЗ-ВОЕВОДА
ГЕНЕРАЛ ТОПТЫГИН
КРЕСТЬЯНСКИЕ ДЕТИ
НЕСЖАТАЯ ПОЛОСА
ЗЕЛЕНЫЙ ШУМ
ДЕД МАЗАЙ И ЗАЙЦЫ
ШКОЛЬНИК

Читает Виктор Хохряков

Я рос, как многие в глуши
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики.
Шумели глухо камыши
Рядами стаи белых птиц.
Как изваяния гробниц.
Сидели важно на песке:
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес...

Детские годы Некрасова прошли в селе Грешневе на Ярославщине. До конца своей жизни поэт с глубокой лю¬бовью вспоминал родные места: тенистый сад, разбитый вокруг дома, зеленые заливные луга, неоглядные поля, лес... Здесь, в деревне Некрасов познакомился со многими буду¬щими персонажами своих стихотворений и поэм.
Страстный охотник, Некрасов часто приезжал в родные края; он любил побродить с ружьем по лугам, перелескам, отдохнуть в кругу крестьян, побеседовать с ними. Картины природы, встречи с простыми людьми послужили поэту материалом для создания многих произведений: «Орина, мать солдатская», «Медвежья охота», «Дед Мазай и зайцы» и др.

В августе, около «Старых Вежей»,
Со старым Мазаем я бил дупелей, -

Так начинает Некрасов стихотворение «Дед Мазай и зайцы», посвященное русским детям. С большой любовью поэт нарисовал портрет старого охотника. Вот в ветхом, залатанном армячишке, с растрепанной реденькой бородой Мазай, примостившись на пеньке, рассказывает внимательно слушающему Некрасову об «оказии», приключившейся с ним, о том, как он ранней весной, в самое половодье спасал зайцев, попавших в беду... Сколько тепла и сердечной заботы о лесном зверьке в простых словах старого Мазая, сколько любви к природе родного края.
Много разных историй слышал Некрасов во время своих охотничьих странствий. На привале у костра одна история следует за другой, за былью идет небылица... Так поэту до¬велось услышать и историю, героем которой был медведь, в шутку прозванный «генералом Топтыгиным». Некрасов по-своему изложил этот забавный случай. Его стихотворение вызывает не только смех, но и заставляет за¬думаться. Смотритель не случайно ошибся: ведь сколько «рыкающих» генералов, мечущих на всех и вся молнии своего гнева, перевидал он на своем веку, недаром же у него во рту нет ни единого зуба... Как легко догадаться, сатира Некрасова направлена против «генералов Топтыгиных» в человеческом обличье, тогдашних правителей России. Н. А. Некрасов много писал для детей. Он хотел, чтобы, читая его стихи, дети еще больше любили свою великую и могучую родину.
Б. Заболотских

"На Волге"

НА ВОЛГЕ
(Детство Валежникова)
1
....
Не торопись, мой верный пес!
Зачем на грудь ко мне скакать?
Еще успеем мы стрелять.
Ты удивлен, что я прирос
На Волге: целый час стою
Недвижно, хмурюсь и молчу.
Я вспомнил молодость мою
И весь отдаться ей хочу
Здесь на свободе. Я похож
На нищего: вот бедный дом,
Тут, может, подали бы грош.
Но вот другой - богаче: в нем
Авось побольше подадут.
И нищий мимо; между тем
В богатом доме дворник-плут
Не наделил его ничем.
Вот дом еще пышней, но там
Чуть не прогнали по шеям!
И, как нарочно, всё село
Прошел - нигде не повезло!
Пуста, хоть выверни суму.
Тогда вернулся он назад
К убогой хижине - и рад,
Что корку бросили ему;
Бедняк ее, как робкий пес,
Подальше от людей унес
И гложет... Рано пренебрег
Я тем, что было под рукой,
И чуть не детскою ногой
Ступил за отческий порог.
Меня старались удержать
Мои друзья, молила мать,
Мне лепетал любимый лес:
Верь, нет милей родных небес!
Нигде не дышится вольней
Родных лугов, родных полей:
И той же песенкою полн
Был говор этих милых волн.
Но я не верил ничему.
Нет, - говорил я жизни той: -
Ничем не купленный покой
Противен сердцу моему...
Быть может, недостало сил,
Или мой труд не нужен был,
Но жизнь напрасно я убил,
И то, о чем дерзал мечтать,
Теперь мне стыдно вспоминать!
Все силы сердца моего
Истратив в медленной борьбе,
Не допросившись ничего
От жизни ближним и себе,
Стучусь я робко у дверей
Убогой юности моей:
- О юность бедная моя!
Прости меня, смирился я!
Не помяни мне дерзких грез,
С какими, бросив край родной,
Я издевался над тобой!
Не помяни мне глупых слез,
Какими плакал я не раз,
Твоим покоем тяготясь!
Но благодушно что-нибудь,
На чем бы сердцем отдохнуть
Я мог, пошли мне! Я устал,
В себя я веру потерял,
И только память детских дней
Не тяготит души моей...
2
Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши,
Рядами стаи белых птиц,
Как изваяния гробниц,
Сидели важно на песке;
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес
Скрывал ту сторону небес,
Куда, дневной окончив путь,
Уходит солнце отдохнуть.
Я страха смолоду не знал,
Считал я братьями людей,
И даже скоро перестал
Бояться леших и чертей.
Однажды няня говорит:
"Не бегай ночью - волк сидит
За нашей ригой, а в саду
Гуляют черти на пруду!"
И в ту же ночь пошел я в сад.
Не то чтоб я чертям был рад,
А так - хотелось видеть их.
Иду. Ночная тишина
Какой-то зоркостью полна,
Как будто с умыслом притих
Весь божий мир - и наблюдал,
Что дерзкий мальчик затевал!
И как-то не шагалось мне
В всезрящей этой тишине.
Не воротиться ли домой?
А то как черти нападут
И потащат с собою в пруд,
И жить заставят под водой?
Однако я не шел назад.
Играет месяц над прудом,
И отражается на нем
Береговых деревьев ряд.
Я постоял на берегу,
Послушал - черти ни гу-гу!
Я пруд три раза обошел,
Но черт не выплыл, не пришел!
Смотрел я меж ветвей дерев
И меж широких лопухов,
Что поросли вдоль берегов,
В воде: не спрятался ли там?
Узнать бы можно по рогам.
Нет никого! Пошел я прочь,
Нарочно сдерживая шаг.
Сошла мне даром эта ночь,
Но если б друг какой иль враг
Засел в кусту и закричал,
Иль даже, спугнутая мной,
Взвилась сова над головой, -
Наверно б мертвый я упал!
Так, любопытствуя, давил
Я страхи ложные в себе
И в бесполезной той борьбе
Немало силы погубил.
Зато добытая с тех пор
Привычка не искать опор
Меня вела своим путем,
Пока рожденного рабом
Самолюбивая судьба
Не обратила вновь в раба!
3
О Волга! после многих лет
Я вновь принес тебе привет.
Уж я не тот, но ты светла
И величава, как была.
Кругом всё та же даль и ширь,
Всё тот же виден монастырь
На острову, среди песков,
И даже трепет прежних дней
Я ощутил в душе моей,
Заслыша звон колоколов.
Всё то же, то же... только нет
Убитых сил, прожитых лет...
Уж скоро полдень. Жар такой,
Что на песке горят следы,
Рыбалки дремлют над водой,
Усевшись в плотные ряды;
Куют кузнечики, с лугов
Несется крик перепелов.
Не нарушая тишины
Ленивой, медленной волны,
Расшива движется рекой.
Приказчик, парень молодой,
Смеясь, за спутницей своей
Бежит по палубе: она
Мила, дородна и красна.
И слышу я, кричит он ей:
"Постой, проказница, ужо
Вот догоню!.." Догнал, поймал, -
И поцелуй их прозвучал
Над Волгой вкусно и свежо.
Нас так никто не целовал!
Да в подрумяненных губах
У наших барынь городских
И звуков даже нет таких.
В каких-то розовых мечтах
Я позабылся. Сон и зной
Уже царили надо мной.
Но вдруг я стоны услыхал,
И взор мой на берег упал.
Почти пригнувшись головой
К ногам, обвитым бечевой,
Обутым в лапти, вдоль реки
Ползли гурьбою бурлаки,
И был невыносимо дик
И страшно ясен в тишине
Их мерный похоронный крик -
И сердце дрогнуло во мне.
О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще всё в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою...
Тогда я думать был готов,
Что не уйду я никогда
С песчаных этих берегов.
И не ушел бы никуда -
Когда б, о Волга! над тобой
Не раздавался этот вой!
Давно-давно, в такой же час,
Его услышав в первый раз,
Я был испуган, оглушен.
Я знать хотел, что значит он -
И долго берегом реки
Бежал. Устали бурлаки,
Котел с расшивы принесли,
Уселись, развели костер
И меж собою повели
Неторопливый разговор.
"Когда-то в Нижний попадем?-
Один сказал.- Когда б попасть
Хоть на Илью..."-"Авось придем,-
Другой, с болезненным лицом,
Ему ответил. - Эх, напасть!
Когда бы зажило плечо,
Тянул бы лямку, как медведь,
А кабы к утру умереть -
Так лучше было бы еще..."
Он замолчал и навзничь лег.
Я этих слов понять не мог,
Но тот, который их сказал,
Угрюмый, тихий и больной,
С тех пор меня не покидал!
Он и теперь передо мной:
Лохмотья жалкой нищеты,
Изнеможенные черты
И, выражающий укор,
Спокойно-безнадежный взор...
Без шапки, бледный, чуть живой,
Лишь поздно вечером домой
Я воротился. Кто тут был -
У всех ответа я просил
На то, что видел, и во сне
О том, что рассказали мне,
Я бредил. Няню испугал:
"Сиди, родименькой, сиди!
Гулять сегодня не ходи!"
Но я на Волгу убежал.
Бог весть что сделалось со мной?
Я не узнал реки родной:
С трудом ступает на песок
Моя нога: он так глубок;
Уж не манит на острова
Их ярко-свежая трава,
Прибрежных птиц знакомый крик
Зловещ, пронзителен и дик,
И говор тех же милых волн
Иною музыкою полн!
О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз ее назвал
Рекою рабства и тоски!..
Что я в ту пору замышлял,
Созвав товарищей-детей,
Какие клятвы я давал -
Пускай умрет в душе моей,
Чтоб кто-нибудь не осмеял!
Но если вы - наивный бред,
Обеты юношеских лет,
Зачем же вам забвенья нет?
И вами вызванный упрек
Так сокрушительно жесток?..
4
Унылый, сумрачный бурлак!
Каким тебя я в детстве знал,
Таким и ныне увидал:
Всё ту же песню ты поешь,
Всё ту же лямку ты несешь,
В чертах усталого лица
Всё та ж покорность без конца...
Прочна суровая среда,
Где поколения людей
Живут и гибнут без следа
И без урока для детей!
Отец твой сорок лет стонал,
Бродя по этим берегам,
И перед смертию не знал,
Что заповедать сыновьям.
И, как ему, - не довелось
Тебе наткнуться на вопрос:
Чем хуже был бы твой удел,
Когда б ты менее терпел?
Как он, безгласно ты умрешь,
Как он, безвестно пропадешь.
Так заметается песком
Твой след на этих берегах,
Где ты шагаешь под ярмом,
Не краше узника в цепях,
Твердя постылые слова,
От века те же: "раз да два!"
С болезненным припевом "ой!"
И в такт мотая головой...

ДРУГ ДЕТСТВА ШУРИК

"...Я вспомнил молодость мою
И весь отдаться ей хочу
Здесь на свободе..." Н.А. Некрасов

Друзья детства порой воспринимаются мною как самые ценные жизненные приобретения, естественным образом вошедшие в круг тех дорогих людей, которые унесли с собой в своё будущее частицу чего-то моего личного, подаренного в своё время каждому из них абсолютно бескорыстно и с глубокой любовью.

Временной отрезок, приходящийся на послевоенный период вплоть до конца 50-х годов прошлого столетия, совпал с процессом активного восстановления страны после прокатившейся по нашей земле самой жестокой в истории человечества войны, усугублённым катастрофическим дефицитом мужских рабочих рук.
Наш маленький населённый пункт, поименованный в самый первый момент его закладки в конце 20-х годов хутором Платоновкой и насчитывавший около пяти десятков домов (хат), испытывал в этом отношении особую нужду - более половины семей потеряли на войне или отца, или старшего брата, а некоторым не повезло больше – они лишились и матерей.

Теперь, когда перебираю в памяти события тех далёких лет, непременно, начинаю своё путешествие вдоль улицы, переходя от одной хаты к другой. И так до разделяющего деревеньку на «тот бок» и «этот бок» лога, склоны которого с левого края всегда были покрыты буйными густыми зарослями терновника, черёмухи, бузины и других кустарников, а справа – косолапыми дубами, дикими грушами и яблонями.

В свою очередь, склоны-косогоры, постепенно понижаясь, зарывались в более обозначенную низину, по самой середине которой между зарослями осоки и камыша извивался ручей с чистейшей водой. В некоторых местах он расширялся, образуя заводи, а кое-где - зелёные болотца, места мальчишеского промысла некоторых летних даров, когда они покрывались полянками одного из самых распространённых в наших местах, да и в Европе, водных растений - рогозом. Его истинным достоинством являлось толстое, ползучее и ветвистое, богатое крахмалом, корневище. Мальчишки, не боящиеся тины и ила, смело погружались по пояс в зелёную от ряски болотную воду, собирали урожай вязанками. Потом, рассаживаясь на тёплый склон зелёной горки, начинали освобождать нижнюю часть ствола и корневища растений от лишней листвы, отростков и тины, а сердцевину – уплетать, как будто это было самое изящное лакомство на свете.

Ближе к основанию крутой горки, из-под земли били ключи, позволявшие хуторянам устраивать на этом месте колодцы. Из них мы черпали котелками, а то и пригоршнями, самую сладкую водицу на земле, никогда не заботясь о том, что она была сырой и некипячёной.

Почти на краю хутора, во второй слева, крытой соломой хате, жил мой самый закадычный дружок Шурка Устюхин. Конечно, фамилия его была другая - Иванов, но так вот повелось в наших краях, присваивать подворью отдельную отличительную индивидуальность. Ивановых, поди, наберётся с половину населения деревеньки, и как тут отличить одного от другого, тем более, если совпадают и имена, а иногда, и отчества. Тут-то и приходит на помощь прозвище по двору. Шуркин отец сразу после начала Великой Отечественной войны был мобилизован и вскоре погиб на фронте. Мать осталась с четырьмя детьми: младшим Шуркой, самой старшей Марусей, а между ними ещё двумя ребятами – Виктором и Николаем, получившим за свою непоседливость, настырность и неуживчивость в мальчишеских коллективах кличку «Змей».

Устинья Ивановна Иванова, а среди людей - тётка Устюха, таким образом, стала главой семейства, а друг мой - Шуриком Устюхиным. Хотя он превосходил меня и возрастом - на целый год старше, и ростом выше, но это нисколько не мешало нашей дружбе, которая с годами становилась крепче. Никогда мы с ним не дрались, и отношения наши не изобиловали злыми ссорами и стычками, а самое главное – мы учились с ним в одном классе. Больше всего меня покоряла Шуркина страсть к запоминанию песен, которыми наши края изобиловали так же, как и майскими соловьями.

Как-то так шустро и без особой натуги он уловил технику игры на балалайке, а потом, лет через пять, перещеголял всех нас, освоив и гармонь.

Шурику давалось без особого труда искусство декламации стихов, особенно, он любил читать Н.А.Некрасова, о детских восторженных восклицаниях поэта в адрес его любимой реки Волги.

"...О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще всё в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке...»

Мы, словно заворожённые, смотрели на Шурку, проникаясь вместе с ним и его любимым поэтом неизгладимой любовью и к фантастической реке Волге, и к судьбе мальчика. А когда он, округляя рот и делая особое ударение на букве «о», доходил до того места, где поэт увидел свою любимую реку по иному, мы готовы были разреветься вместе с ним.

«...О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз её назвал
Рекою рабства и тоски!..»

Наша учительница Нина Васильевна, распределяя будущие роли среди участников детских утренников в школе по торжественным случаям, частенько поручала Шурику читать именно этот отрывок из рубрики о детстве Н.А. Некрасова.

Среди гостей, а это в большинстве своём были наши мамы и старшие сёстры-переростки, которым война помешала нормально и вовремя окончить школу, никто не оставался равнодушным - у многих из них выступали слёзы на глазах.
Шурке за превосходное исполнение доставалось много аплодисментов и самый увесистый кулёк с конфетами «подушечка».

Моему другу принадлежала пальма первенства и в песенном фольклоре. Однажды услышав от кого-нибудь песню, он умудрялся её запомнить, а потом и исполнить, подражая, конечно, взрослым.

Как-то вечером мы сидели у костра напротив нашего дома, варили картошку-солянку в чугунке на треноге-таганке. Тогда это была обычная картинка для летней поры в деревнях – готовить еду на уличных кострах.
Шурик, помешивая ореховой палкой угли под чугунком, вдруг затянул песню о судьбе детины, вспоминавшего данные ему матерью наставления по жизни:

«Вспомню, вспомню, вспомню я,
Как мать меня любила,
И не раз, и не два
Она мне говорила:

Дорогой ты мой, сынок,
Не водись с ворами -
В Сибирь-каторгу сошлют,
Скуют кандалами...»

Все ребята были немало удивлены, откуда он приобрёл такую песню!? На что Шурик заметил мне: «Так отец твой пел, когда в саду у соседа дяди Васи обмывали новый урожай на пасеке».

Мы хохотали, нам было забавно и весело, а тем более, что на костре поспевала картошка-солянка.

Школа-семилетка находилась в соседнем селе Башкатово, расположенном по другую сторону заболоченного лога, в километрах четырёх от нашего хутора.

С началом учебного года ходить в школу приходилось пешком, отмеряя ежедневно по восемь километров.

В сухую весеннюю и осеннюю погоду было в удовольствие и без особых проблем одолевать натуральную дистанцию-бездорожье, поскольку по пути случалось немало развлечений.

Но вот, когда наступала зима, а тем более непогода - дожди, весенняя распутица, нам приходилось нелегко. Но всё равно мы старались не пропускать занятий, редкий случай был, если кто заболевал или когда забивало наш маршрут снегом, заливало весенним половодьем, делая его непроходимым.

Однако, случалось, когда мы, выйдя из деревни, добирались до какой-либо скирды соломы в поле, делали в них норы и там предавались своим мальчишеским забавам.

Само собой, играли в различные игры на деньги. Выкапывалась неглубокая, до 10-15 сантиметров, ямка, а затем игроки, беря в руку тремя пальцами монету, пускали её по стенке так, чтобы она, обогнув углубление, выскочила наружу. Если по пути монетка, пущенная игроком, касалась оставленной партнёром-неудачником другой монетки, куш принадлежал играющему, у которого монетка выскочила «живой» со звоном.

Порой это увлечение доходило до экстаза, от усердия и переусердствования, несчётного количества взмахов рукой, кисти отекали, голоса становились хриплыми, а глаза воспалёнными.

Подобные "загулы" продолжались до тех пор, пока нас не застукал один из полевых сторожей, объезжавших колхозные угодья верхом на лошади. Он-то и положил конец нашим безобразиям, тем более, что и в школе стало известно о причинах наших массовых прогулов.

Заканчивать школу-семилетку мне пришлось без моего друга. Тётя Устинья, мама Шурика, совсем не имела возможности как-то мало-мальски обеспечить материальное содержание четверых детей. К тому же, подоспело время выходить замуж старшей Марусе. Присмотрел её неплохой парень из другого села Реутец, и вскоре заслал к ней сватов. Маруся дала согласие и перебралась на новое место жительства.
Там же открылась возможность пристроить и Шурика в Реутчанскую школу.

В дальнейшем, после окончания седьмого класса, Шурик решил поступить в ремесленное училище в городе Курске. Новый родственник помог ему с этим делом, а вскоре мой друг приехал на первые каникулы домой. Одет он был в новенькую с иголочки шинель черного цвета, на голове - фуражечка с кокардой, на ногах - настоящие ботинки со шнуровкой, а под шинелью – форменные тужурка-китель и брючки. Ко всему этому великолепию добавлялся ремень с медной бляхой и красовавшимися на ней буквами "РУ".

Но сразило нас всех наповал то, что, вдобавок ко всему, Шурик привёз с собой собственную гармошку, научившись уже кое-что исполнять на ней: «страдания», "светит месяц", «матаню», «барыни-краковяки», «сербияночки», принимаемые публикой на "ура"; но «круче» всего была мелодия на песню «Летят перелётные птицы».

Чувствовалось, что Шурик повзрослел, кое в чём обскакал нас. Конечно, мы тоже росли, однако, пока до интереса, обозначившегося у моего друга, в частности, к девочкам, ещё пока не дотянулись. К тому же, у Шурика была вон какая форма, а гармонь и умение исполнять «светит месяц», - чего стоили!?

Новые интересы выливались в культпоходы в отделение совхоза «Реутчанский», где имелся полноценный клуб, приспособленный не только к демонстрациям кинофильмов, но и для танцев. Соответствующая музыка поставлялась местным завклубом, имевшим патефон и пластинки к нему, а также его же исполнением на аккордеоне.

Такие вылазки приносили новые ощущения, по пути туда и обратно мы обменивались своими впечатлениями, хотя каждый из нас начинал осознавать, в какой же глуши нам приходилось жить.

В деревне не было ни электричества, ни радио, а библиотека имелась - лишь в школе в Башкатово.

После окончания семилетки мне пришлось ходить в среднюю школу ещё дальше - она располагалась в другом селе, Рыбинские Буды, отстоявшем от дома в пятнадцати километрах.

Естественно, о ежедневных походах туда и обратно не могло быть и речи, поэтому нам со старшим братом-десятиклассником Витей родители снимали угол в частном доме у знакомых им местных жителей.

Из моих ровесников и одноклассников по школе-семилетке из хуторских никто не смог составить мне компанию, поэтому новых друзей и приятелей пришлось заводить среди ребят из других соседних деревень-хуторов, лежавших на пути в Рыбинские Буды, а также в самой новой школе.

Время проносилось стремительно. Шурик после завершения учёбы в ремесленном училище поехал устраиваться на работу в намечавшийся к строительству город Железногрск – столицу будущей новой «магнитки» или КМА – Курской магнитной аномалии.

Его приезды в родной хутор становились всё более редкими, а потом и вовсе по каким-то причинам прекратились.

Старшие его братья были призваны на службу в армию, перебравшись затем вообще на Донбасс.

Через тётю Устинью я наводил справки о своём друге, пытался наладить с ним переписку. А когда её забрала к себе старшая дочь в село Реутец, связывающая нас с Шуриком эта единственная ниточка, оборвалась.

Уже потом, много лет спустя, приезжая на побывку в родительский дом на родной хутор, я узнал от дяди Васи-мирошника, что мой друг Шурик тяжело заболел какой-то неизвестной болезнью. Поскольку недалеко от Курска, в городе Курчатове, было затем начато строительство атомной электростанции, многие стали догадываться о происхождении той неизвестной болезни.

С тех пор минуло уже столько лет, а я до сего времени не могу забыть одухотворённого лица моего друга детства, читающего стихи поэта А.Н. Некрасова:

"...Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики,
Шумели глухо камыши..."

Я рос, как многие, в глуши,
У берегов большой реки,
Где лишь кричали кулики (1),
Шумели глухо камыши,
Рядами стаи белых птиц,
Как изваяния гробниц,
Сидели важно на песке;
Виднелись горы вдалеке,
И синий бесконечный лес
Скрывал ту сторону небес,
Куда, дневной окончив путь,
Уходит солнце отдохнуть.

О Волга! после многих лет
Я вновь принес тебе привет.
Уж я не тот, но ты светла
И величава, как была.
Кругом все та же даль и ширь,
Все тот же виден монастырь
На острову, среди песков,
И даже трепет прежних дней
Я ощутил в душе моей,
Заслыша звон колоколов,
Все то же, то же... только нет
Убитых сил, прожитых лет.

В каких-то розовых мечтах
Я позабылся. Сон и зной
Уже царили надо мной.
Но вдруг я стоны услыхал,
И взор мой на берег упал.
Почти пригнувшись головой
К ногам, обвитым бечевой,
Обутым в лапти, вдоль реки
Ползли гурьбою бурлаки,
И был невыносимо дик
И страшно ясен в тишине
Их мерный похоронный крик -
И сердце дрогнуло во мне.

О Волга!.. колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Один, по утренним зарям,
Когда еще все в мире спит
И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.
То, как играющий зверок,
С высокой кручи на песок
Скачусь, то берегом реки
Бегу, бросая камешки,
И песню громкую пою
Про удаль раннюю мою...
Тогда я думать был готов,
Что не уйду я никогда
С песчаных этих берегов.
И не ушел бы никуда -
Когда б, о Волга! над тобой
Не раздавался этот вой!

Давно-давно, в такой же час,
Его услышав в первый раз,
Я был испуган, оглушен.
Я знать хотел, что значит он,-
И долго берегом реки
Бежал. Устали бурлаки,
Котел с расшивы принесли,
Уселись, развели костер
И меж собою повели
Неторопливый разговор.
- Когда-то в Нижний (2) попадем? -
Один сказал.- Когда б попасть
Хоть на Илью (3)...- "Авось придем,-
Другой, с болезненным лицом,
Ему ответил.- Эх, напасть!
Когда бы зажило плечо,
Тянул бы лямку (4), как медведь,
А кабы к утру умереть -
Так лучше было бы еще..."
Он замолчал и навзничь лег.
Я этих слов понять не мог,
Но тот, который их сказал,
Угрюмый, тихий и больной,
С тех пор меня не покидал!
Он и теперь передо мной:
Лохмотья жалкой нищеты,
Изнеможенные черты
И выражающий укор
Спокойно-безнадежный взор...

Без шапки, бледный, чуть живой,
Лишь поздно вечером домой
Я воротился. Кто тут был -
У всех ответа я просил
На то, что видел, и во сне
О том, что рассказали мне,
Я бредил. Няню испугал:
"Сиди, родименькой, сиди!
Гулять сегодня не ходи!"
Но я на Волгу убежал.

Бог весть что сделалось со мной?
Я не узнал реки родной:
С трудом ступает на песок
Моя нога: он так глубок;
Уж не манит на острова
Их ярко-свежая трава,
Прибрежных птиц знакомый крик
Зловещ, пронзителен и дик,
И говор тех же милых волн
Иною музыкою полн!

О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз ее назвал
Рекою рабства и тоски!..

Что я в ту пору замышлял,
Созвав товарищей-детей,
Какие клятвы я давал -
Пускай умрет в душе моей,
Чтоб кто-нибудь не осмеял!

Унылый, сумрачный бурлак!
Каким тебя я в детстве знал,
Таким и ныне увидал:
Все ту же песню ты поешь,
Все ту же лямку ты несешь,
В чертах усталого лица
Все та ж покорность без конца.
Прочна суровая среда,
Где поколения людей
Живут и гибнут без следа
И без урока для детей!
Отец твой сорок лет стонал,
Бродя по этим берегам,
И перед смертию не знал,
Что заповедать сыновьям.
И, как ему,- не довелось
Тебе наткнуться на вопрос:
Чем хуже был бы твой удел,
Когда б ты менее терпел?
Как он, безгласно ты умрешь,
Как он, безвестно пропадешь.
Так заметается песком
Твой след на этих берегах,
Где ты шагаешь под ярмом
Не краше узника в цепях,
Твердя постылые слова,
От века те же: "раз да два!"
С болезненным припевом: "ой!"
И в такт мотая головой...

(1) Кулик - небольшая болотная птица.
(2) Нижний - город на Волге - Нижний Новгород.
(3) Православный праздник 2-го августа - Ильин день.
(4) В старое время груз обычно перевозили на баржах, расшивах, к которым привязывали длинные толстые веревки, концы этих веревок прикрепляли к петлям-лямкам. Бурлаки-рабочие надевали на себя эти лямки и, идя по берегу, тянули баржи.